Когда адвокат сказал:
— Вас ждут в имении Виктора Николаевича в субботу в десять утра, — я машинально кивнула. Слова прозвучали так обыденно, будто я просто назначила встречу по работе или приём у врача. Но внутри уже началась тихая гонка мыслей.
Так… старинное имение за городом. Особняк в стиле модерн, окружённый высокими елями. Заброшенный сад, библиотека с потрескавшимися переплётами, картины маслом, коллекция фарфора, которую дядя собирал полжизни… И, если верить слухам, антикварный рояль стоимостью не меньше полумиллиона долларов. Всё это теперь может быть моим. Или не моим?
По крови я действительно была его единственной родственницей. У Виктора Николаевича никогда не было детей, он прожил долгую жизнь один, вдали от светского шума. Писатель, меломан, ценитель хорошего вина и человек с причудами, он всегда был для меня загадкой. Мама, когда говорила о нём, часто добавляла: «немного странный», но именно с ним мне было весело в детстве. Он рассказывал сказки, играл на пианино, покупал мне мороженое, даже когда мама запрещала. Мы были близки — до того момента, пока я не выросла, пока он не ушёл в себя, а я не начала видеть его лишь как имя в семейных разговорах да редкие открытки на день рождения.
Последние годы между нами почти ничего не осталось. Только пара звонков в год и короткие письма, написанные аккуратным почерком, будто он всё ещё писал для издания. А теперь — завещание. И приглашение в особняк, словно билет в прошлое, которое, возможно, принесёт настоящее богатство.
Я приехала в Подмосковье с чемоданом мечт и пустым сердцем. На мне — платье, которое я надела больше из-за холодной погоды, чем из желания выглядеть эффектно. Машина остановилась перед воротами. Я подошла к дому, чувствуя, как каждый шаг отзывается в груди предчувствием. И вот — крыльцо. Старые каменные плиты, покрытые мхом. Колокольчик над дверью. И на пороге — он.
— Привет. Я Артём, — произнёс мужчина, чуть улыбнувшись. Его голос был спокойным, уверенным, без лишней интонации.
— Простите… кто? — переспросила я, не поняв сразу.
— Сын Виктора Николаевича.
— Чей?
Он стоял, опираясь одной рукой о косяк, другой — держа чашку с остывшим чаем. Высокий, лет тридцати с небольшим. Не юнец, не старец. В простой куртке, без пафоса, без попыток казаться важным. Без охраны, без показного достоинства. Просто человек, которому, кажется, ничего не нужно доказывать.
— Неофициальный, — добавил он после паузы. — Мы никогда не афишировали наши отношения. Он помогал маме, когда я родился, но формально не оформлял отцовство.
Я замерла. Голова закружилась. Внутри поднималась буря, смесь гнева, недоверия и какой-то глупой обиды — почему не я? Почему я этого не знала?
— Но вы… вы уверены? — мой голос дрогнул.
— У нас есть ДНК, завещание, документы. Всё по закону.
Мне стало душно. Казалось, воздух вокруг сжался. Я ожидала услышать, что дом мой, что книги и картины, что я могу продать всё и начать новую жизнь. А вместо этого — сын. Неизвестный, внезапный, будто удар из ниоткуда.
— Почему никто не знал? Почему я не знала?
Артём снова ответил с той же невозмутимостью:
— Может быть, потому, что он знал: для некоторых важнее деньги, чем человек.
Эти слова ударили сильнее, чем я могла представить. Они врезались внутрь, будто напоминание о том, что я приехала сюда совсем не ради него. Ни ради дяди. Ни ради правды. А ради наследства.
На церемонии чтения завещания стояла тишина. Юрист прочистил горло, листая бумаги, и наконец произнёс:
— Основная часть наследства, включая особняк, коллекции и недвижимость, переходит Артёму. Однако Виктор Николаевич оставил особую пометку…
Он взял конверт — старый, плотный, с печатью, которая давно утратила цвет, но сохранила форму.
— «Моей племяннице Марии я оставляю то, что важнее всего: письма. И книги. Всё, что я писал — обо мне, о вас, о нашей семье. Чтобы ты знала, кто я был на самом деле».
Холод сковал грудь. Не картины, не рояль, не коллекционные вина — письма. Обычные, написанные от руки, страницы, которые нельзя продать, нельзя повесить на стену, нельзя положить в банк.
Я хотела закричать. Возмутиться. Сказать, что это несправедливо. Что я приехала сюда не ради записок. Что я заслуживаю большего. Хотела уйти. Уехать обратно в Москву и забыть этот особняк навсегда. Но почему-то осталась.
И знаете, что я сделала? Я начала читать эти письма.
И в них я нашла не просто дядю, которого помнила в детстве. Там был человек — живой, тревожный, одинокий. Который боялся быть непонятым. Который любил молча, но глубоко. Который однажды встретил молодую женщину с ребёнком, дал ей кров, работу, шанс начать новую жизнь. И хотя он не стал официальным отцом, он стал им по сути.
Артём не лгал. Он был его сыном. По крови — возможно. Но точно — по духу.
Через месяц я снова приехала к особняку. В руках — пирог, испечённый по маминому рецепту. В голове — новые мысли. В сердце — странное чувство, похожее на примирение.
— Можно, я возьму письма на веранду? Там уютно, — сказала я, входя.
Артём улыбнулся:
— Конечно. А ещё… в подвале нашёлся старый чемодан. В нём твои детские рисунки. Он их хранил. Все.
Я замерла. Рисунки. Те самые, где я рисовала его с книгой в руках, с кошкой на коленях, с роялем за спиной. Он сохранил их. Хотя бы это.
И в тот момент я поняла одну простую истину:
богатство — это не фарфор и не рояли.
Богатство — это знать, что тебя не забыли.
Что в чьём-то сердце ты осталась.
Даже если ты сама о себе забыла.